Если заголовок привлек ваше внимание, смею сообщить: жить с любым психическим расстройством, к которым, например, относятся тревожные расстройства и депрессия, тяжело, а работать еще тяжелее. И не только из-за твоих ментальных проблем. Есть один интересный момент: сообщаешь об этих проблемах просто так — тебе не верят. Демонстрируешь бумажку с диагнозом — еще лучше: тебя боятся. Или осуждают.

Чем я отличаюсь от условного Петра Ивановича, который бодро просыпается каждое утро и идет на работу, насвистывая? Ну, иногда я просто не могу встать с кровати. Не потому что лень. Не потому что ненавижу то, чем занимаюсь, и каждый день ощущаю бремя отчужденного труда по Карлу Марксу. А потому что внутри меня кувыркаются маленькие «загоны», дружно кричащие, что я ни с чем не справлюсь, меня отовсюду выгонят, я вернусь в город Дзержинск Нижегородской области и тихо скончаюсь на автобусной остановке в стыде и забвении.

Понимаю ли я рационально, что это неправда? Да. Могу ли я пошевелиться, найти свитер, джинсы и пойти делать дела? Нет.

Бывает, что мне резко становится плохо посреди спокойного мероприятия, бывает, что я сижу в хорошей компании, а потом убегаю плакать в угол, потому что слишком глупая и некрасивая для этих симпатичных ребят. Тревожься, тревога большая и маленькая. Делай из меня нервную загогулину. Но дай хотя бы иногда посидеть немного на лавочке, посмотреть на листья и повздыхать. Ведь на самом деле жить охота всегда — даже когда неохота.

Это в статье я весело рассказываю о том, что со мной происходит. А в реальности сталкиваюсь с кучей неприятных симптомов: то сердце щемит, то руки трясутся, то дышать нечем. Остается только сворачиваться самым одиноким калачом на планете и ощущать себя на дне своего персонального ада. За пять лет такой жизни каких только «утешений» я не слышала: «Не плачь», «Займись спортом», «А кому-то гораздо хуже, чем тебе», «Это у вас все поколение такое неблагодарное».

А еще прилетают обвинения в лени, подозрения «ты сама себе все надумала» и ценные замечания, что вообще-то многие так живут, и ничего, нормально, это ты тут чересчур нежная.

Самое грустное — со временем начинаешь верить тому, что тебе говорят, и, в очередной раз проваливаясь в тревогу, даешь себе дополнительный подзатыльник за плохое самочувствие: возьми себя в руки, дочь самурая, у тебя есть руки и ноги, а ты бесконечно страдаешь. С таким набором внутренних и внешних установок всё труднее становится делать хоть что-нибудь — и кажется, что ты никогда не выберешься, даже если пройдешь многолетний курс терапии и будешь еженедельно ходить в церковь.

И вдруг — невероятное: из десяти ругающих тебя успешных личностей находится один, кто говорит: «Ого. Вот это тебе досталось». Может, с ним самим случилось что-то невыносимое, может, он воспитан на русской классике, где принято жалеть трясущихся, маленьких, полумертвых от боли и стыда человеков, — в общем, тебя не пытаются срочно исправить, заклеить розовой изолентой и снова поставить в бой. Тебе дают право полежать в соплях, рассказать Ту Самую Жуткую Вещь и сразу же отползти подальше: прятаться.

Такого рода встречи — большое везение, но бывают и тихие добрые знаки, которые делают жизнь выносимой. Недавно вышла книга Анны Леонтьевой с простым названием «Я верю, что тебе больно». Если честно, я ее еще не читала, но от названия проплакала часа два, потому что мне было понятно: именно этих слов не хватает мне, моим знакомым с похожими проблемами и вообще всем травматикам. Да и здоровым работоспособным людям тоже хочется, чтобы их слышали и им сочувствовали. Всем больно. Всем трудно выносить боль. И это, конечно, открытие.

Лучший свидетель — мертвый свидетель. Об этом писал итальянский философ Джорджо Агамбен, размышляя о жертвах нацистских преступлений. Надеюсь, вы разрешите мне провести такую страшную аналогию; абсолютное зло — это любое унижающее достоинство насилие, примененное одним человеком к другому. Агамбен цитирует писателя Примо Леви: «Выживали худшие, те, кто умел приспосабливаться, — свидетельствует Леви. — Лучшие умерли все». Тревожное расстройство, корень которого лежит в постоянном переживании вины и стыда за собственное существование, постоянно предлагает тебе сделать одну простую штуку — а именно пойти и тихонечко самоуничтожиться, не мешая никому продавать товары, устраивать концерты и отмечать торжественное пятидесятилетие какого-нибудь большого начальника.

Чтобы отвоевать себя у болезни, приходится постоянно искать способы задержаться в этом мире подольше: вот, например, все-таки хочется написать диплом, а осенью интересно замерзает вода; нужно дождаться выхода чьего-нибудь поэтического сборника. Нужно придумать, за что зацепиться.

Когда ты лежишь и не понимаешь вообще ничего, спрашивая подступающую темноту, что ей надо, последнее, что помогает окончательно не упасть в нее — еле-еле теплящаяся в тебе любовь. К маме ли, к близким, к мармеладным медведям или к последнему альбому «Гражданской обороны» — это уж как получится.

«А давай мы сегодня себя убьем» — предлагает тебе исковерканное сознание. «А давай вспоминать бассейн из детства, и нашу первую кошку, и лето», — упрямо бормочешь ему ты.

Простите, что я поднимаю такие темы. Это не исповедь, а желание честно поговорить в эпоху всеобщего счастья, когда смерть тщательно укрыта завесой вечной косметической молодости, а быть неэффективным некрасиво. С недавних пор я стала чаще делиться своими переживаниями с людьми, которым доверяю, и узнала, что многие из них хотели бы иметь возможность обсуждать нечто подобное хотя бы в близком кругу. Но их сковывает страх непонимания и неприятия. Продолжая тему самоубийств, я бы хотела напомнить, что заикнувшийся об этом человек часто сталкивается с резким осуждением — а уж если его окружение составляют «правильно» верующие люди, можно выслушать гневную проповедь о кошмарной греховности заикнувшегося. Поэтому что? Вот именно. Человек молчит. А спустя год совершает то, что задумал, не пугая соцсети длинными постами. Неделю о нем горюют и ужасаются, а следом лента снова заполняется детьми и котиками. Проходит время. Через пару лет сообщество оплакивает кого-то еще.

Прошу: если ваш знакомый (а то и незнакомый) вдруг начал писать что-то пугающее — не корите его, не предлагайте посочувствовать детям в Африке, а спросите, не нужно ли ему чем-то помочь. Пусть люди пишут. Пусть делятся неудобными результатами психотерапевтических сессий, пусть шутят про то, как отъезжает кукуха по весне и как стремительно она же рушится осенью. Пусть молчание будет прервано.

Мы пока не умеем спокойно обсуждать психические расстройства, у нас есть образы Джокера или Чикатило, — но на самом деле человек с расстройством психики чаще всего выглядит абсолютно так же, как и его здоровые собратья. Он тоже любит посмотреть смешной сериальчик, написать на досуге докторскую диссертацию и наесться на ночь чего-нибудь вредного. Да, ему не помогает совет «просто развеяться». Но знаете — на самом деле этот совет не помогает вообще никому. Мы лечим друг друга присутствием рядом, сидением на одной лавочке и искренним вопросом «Как твои дела?». И когда выясняется, что многие из нас — люди, которых пытается поглотить пустота, а мы ей не отдаемся, хочется не ругаться в комментариях, а обнять кого-то теплого и мирно пойти спать.

Если чему-то и учит жизнь с психическими проблемами — так это тотальной бесполезности осуждения. Так вот и ходишь неловким другом себе и каждому, пока тебя снова не позовет темнота. И каждый раз знаешь, что у тебя нет никаких гарантий: может, она тебя все-таки съест. Может, ты победишь. В любом случае — остается снова цепляться: за молодые бабушкины фотографии, смешные видео в интернете, многотомное собрание сочинений любимого автора и за простые слова «Я верю, что тебе больно».