Психика даже здорового человека может сыграть странную шутку, например, вычеркнув из памяти информацию, которая должна была бы кардинально изменить жизнь. Так случилось с Ириной, когда она впервые узнала, что у нее ВИЧ. На осознание и исправление ошибок ушли годы. А полное принятие статуса ВИЧ-инфицированной не произошло до сих пор. Ирина поделилась с «Пчелой» своей историей — будто сделала очередной шаг в новую жизнь.

Совести пенсия не положена

Честно говоря, мне совсем не хотелось давать интервью, опять ворошить прошлое. Это неизбежная боль. Но я говорю себе: «Ира, ты снова хочешь все забыть, как уже однажды было, не позволяй себе прятаться, твоей совести пенсия пока не положена, надо работать». Для меня эти воспоминания — работа на будущее, тяжелая, но нужная. 

Сначала я скрывала, что у меня ВИЧ, даже от самой себя. Потом от друзей. Когда они узнали, я сменила круг общения, и снова стала жить, таясь. Мама и старшая сестра до сих пор не знают о моем диагнозе, меня это гложет. Сегодня я расскажу свою историю вам, а завтра, возможно, — близким. 

Я хочу однажды стать настолько смелой, чтобы начать жить с открытым статусом и хоть какую-то пользу извлечь из этого для других. И пусть я сама себе уже не помогу пережить всё это иначе, но, может, помогу другим. 

Хотя что я на самом деле могла бы сказать? Разве что: «Будущее есть». И не соврала бы.

Хорошая девочка Ира. А так ли она хороша?

Если и правда всё из детства, с него и начну. Хорошая девочка Ира — это про меня. Сколько себя помню, слышала именно эти слова. В детском саду, в школе, в художке. С чего меня записали в хорошие, не знаю. Думаю, потому что я умела виртуозно врать и выкручиваться. Что удивительно, меня при этом частенько хвалили именно за честность. 

Однажды в пятом классе мы с подругой и двумя парнями из нашего двора решили гулять всю ночь. Я наврала маме, что ночую у подруги, подруга своим сказала, что ночует у меня, и мы устроили себе приключение. Сначала гуляли, потом сидели на крыше и ели малину, снова гуляли. А потом всю романтику в момент смыло, захотелось спать жутко, еще и холод стал пробирать, и есть захотелось, и пить. Один парень предложил пойти к нему на дачу, мы тащились километров семь, в доме оказалось еще холоднее, чем на улице, зато были кровати, на которые мы повалились, замотавшись для тепла в какие-то тряпки.

А утром — в школу, у нас с посещаемостью было строго, сразу бы маме на работу позвонили. На урок я опоздала. Учительница спросила, в чем дело. Я ответила: «Проспала». А после урока она подозвала меня и сказала, что опаздывать, конечно, негоже, но как хорошо, что я не стала придумывать оправданий. И вот опять я «хорошая девочка».

Не знаю, почему-то мне важно это рассказать. Наверное, потому что тогда я потеряла веру в свою хорошесть и в хорошесть других. Мне казалось, что все такие же. И все «хорошие» мне стали противны, а плохиши вдруг полюбились.

По злачным местам

Оказалось, что плохишей еще надо поискать. Все кругом были слишком нормальными, что ли. Средней паршивости (смеется). Так что своих людей я искала долго и упорно, а когда нашла, прямо вцепилась в них, точнее в ту субкультурную тусовку, в которой их обнаружила. Я стала завсегдатаем одного известного в узких кругах ночного клуба, где был жесткий фейсконтроль. Мне удалось там стать своей. 

К тому времени я закончила школу и поступила, куда хотела. Нормально училась, поэтому мама и не думала за меня бояться. Если ребенок хорошо кушает и приносит неплохие оценки, бдительность любой мамы может уснуть. А если вспомнить мой талант делать хорошую мину при плохой игре, то и вовсе нет вопросов, как же она ничего не замечала. 

Я никогда не употребляла наркотики, хотя в клубе они разве что по стенам не текли, зато заводила бесконечные романы. Это я формулирую мягко. На самом деле никаких романов не было, а были, как бы это поприличнее выразиться, вспомнила, случайные связи. Их было много. Очень. И при этом никаких привязанностей. В любовь я, разумеется, не верила и не желала верить. То, что другие поэтизируют — заботу друг о друге, нежность, страдания в разлуке, — я ненавидела всей душой. По крайней мере, мне так казалось. А потом я встретила его, своего плохиша, который всем плохишам плохиш.

Незаслуженная любовь

Его звали, допустим, Егор. Личностью он был, прямо скажем, одиозной. Резкий, излишне прямолинейный, в компании мог просто встать и уйти посреди веселья, а на вопрос «ты чего уходишь?» ответить «да нечего здесь делать». Пил, употреблял наркотики, все, что попадались. Выглядел странно: очень худой, бледный, сутулый, с синяками под глазами, вечно в чем-то черном и неряшливом. 

В общем, я влюбилась с первого взгляда. Когда он, наконец, меня заметил, и мы сошлись, случилось какое-то затмение. Нет, никакого омута, в который падают с головой, никаких раздирающих страстей. Это были свет и тепло, честность, открытость, те самые забота и внимание и желание оберегать друг друга, жертвовать чем угодно, хотя бы и жизнью. Любовь это дар. И мы его получили вопреки всему, ничем не заслужив, даже не мечтая о нем. 

Кто бы мог подумать, что наркоман, да еще с такими грубыми повадками, ночью будет стирать мою куртку вручную, стараясь меня не разбудить, и сушить на обогревателе до утра, чтобы я пошла на учебу в чистом. 

Когда я болела, он варил мне бульон из целой курицы, а сам ел доширак. И я с ним обращалась так же. Просто о себе неловко рассказывать. Жили у него, в 10-метровой комнате в коммуналке и были бесконечно счастливы.

О том, что у Егора ВИЧ, я знала еще до нашего романа. Это все знали. Он заботился о том, чтобы я не заразилась, предохранялся. Не давал мне быть беспечной. Потом вдруг со всех сторон стала сыпаться информация, что и у этого ВИЧ, и у того. Я решила, что и мне не мешало бы провериться на всякий случай. Подружка рассказала, где можно сдать анализ анонимно и бесплатно.

Захотела и забыла

Я приехала сдавать анализ на ВИЧ между делом. Сдала и уехала домой. Мне сказали прийти за результатом, кажется, через день. Я пришла через десять. Получила на руки бумажку, услышала вслед, что надо зайти в какой-то кабинет, села на лавку и стала пытаться понять вердикт. Вроде всё просто: в анализе слово «положительно». Я прекрасно знала, что оно означает, но психика совершила неимоверное. Пригодилось природное умение врать и изворачиваться, хотя я давно им не пользовалась. Подумалось: «положительно — значит хорошо, такое слово по плохому поводу не употребляют». И вполне поверила себе. 

Вышла на улицу, выкинула анализ, чтобы больше в него не заглядывать, и шаталась по городу до темноты. Приехала домой, и мы с Егором стали жить, как раньше. Я совершенно вычеркнула из памяти всю эту историю. Ничего внутри не шевелилось, даже когда я слышала слово «ВИЧ». Честно говоря, мне до сих пор страшно это вспоминать. Начинаешь сомневаться в своем психическом здоровье. Ведь не может же, в самом деле, человек забыть о том, что он приговорен. Если не к смерти, то к пожизненному заключению в своем поврежденном теле уж точно.

Когда открыла глаза

Однажды мы с Егором простыли. Сидели дома, пили чай с лимоном, смотрели киношки. Было уютно. Потом Егор стал уж как-то особенно сильно кашлять, буквально захлебывался. Микстуры не помогали, температура резко поднялась. Я перепугалась, что это может быть воспаление легких, и вызвала врача. 

Врач, узнав, что у него ВИЧ, засуетилась, куда-то стала звонить. Приехала скорая, Егора увезли в больницу Боткина. Я ругалась, требовала, чтобы его оставили дома, говорила, что нет надобности везти человека в больницу с простым гриппом, обвиняла в том, что они перестраховываются, кричала, что это дискриминация ВИЧ-инфицированных, и сама верила в эту чушь. А Егор почему-то не спорил, поехал безропотно. 

Когда я осталась в квартире одна, вдруг стало так страшно, как не было ни до, ни даже после. В больницу меня не пускали, хотя к тому времени мы уже поженились. Я буквально лезла на стены. 

Однажды ко мне без предупреждения зашла бывшая одноклассница Оля, с которой я в школе-то не особо дружила. Я не могла понять, как она вообще нашла меня. Оля рассказала, что она работает в паллиативном отделении в Боткина, где лежит Егор. Собственно, каким-то образом они, не зная друг друга, познакомились и выяснили, кто есть кто. Так она узнала мой новый адрес и новую фамилию тоже. 

Егор умирал. Это было понятно. Оля долго объясняла мне на пальцах, почему простая простуда убивает человека с ВИЧ, если он не принимает терапию, но я почти не слушала. И, вот ведь странность, даже в этот момент я не помнила о своем диагнозе. 

Оля каким-то образом устроила нам с Егором свидание, и не одно. Кажется, я даже недолго числилась на отделении как уборщица. Во всяком случае, помню, что мыла там полы, но зачем, почему, по чьей просьбе, ума не приложу. 

Мы виделись четыре раза. И никаких сомнений не было, что из больницы Егор не выйдет. Странно, но о смерти мы не говорили. Строили планы на будущее. Может, я опять вспомнила, как врать себе и другим? А потом вдруг оказалось, что у нас совсем нет совместных фото, даже со свадьбы, мы ведь просто расписались, без свидетелей и гостей. И вот наше единственное совместное фото мы сделали там, в больнице. Егор шутил: «Ты смотри на это фото чаще, я тут такой страшный». Он не договаривал, но я и так понимала. Это он пытался сказать, что после его смерти мне проще будет примириться с утратой из-за того, что он уже при жизни выглядел, как мертвец. Еще говорил: «Ты меня люби, но не очень». Так он меня берег. 

Егора не стало ночью, и вот странное дело, именно в ту ночь я спокойно спала. Впервые за долгое время. А когда открыла глаза, уже всё знала. Знала, что Егор ушел, знала, что у меня ВИЧ, знала, что жить как раньше я не смогу.

Необходимо, но недостаточно

Я сейчас такую гадость скажу, что самой противно, но другого наглядного примера того, что со мной тогда происходило, не подобрать. Вот бывает отравился чем-то, но еще об этом не знаешь, а только начинает вдруг крутить всё тело, голова будто проваливается куда-то, всё кажется ужасно гадким, а потом, когда наконец отрава выйдет, становится легче. Вот он, мерзкий продукт твоей боли, перед тобой. Страдать до в тысячу раз хуже, чем во время. 

Не знаю, понятно ли выражаюсь. В общем, меня крутило. Во мне будто что-то инородное было, и выхода оно не находило. Надо было действовать. А дел никаких не находилось. Я уволилась с работы, когда Егор заболел, потому что в отпуске за свой счет мне отказали. Надо было себя чем-то занять. Видеть никого не хотелось. Я даже рассорилась с друзьями, чтобы не чувствовать их жалость, не говорить с ними, не слушать советы. Они всё равно ничего не понимали, удивлялись, почему я не настояла на терапии, если знала о диагнозе, спрашивали, когда я была на кладбище, а я не была там ни разу с похорон. 

Всё это было лишнее. Отвлекало. От чего? От того, что во мне вызревало. Наконец, вызрело и прорвалось. Я выплакала всё, что имела в душе, и на ее дне увидела, что надо делать.

Первым делом сдала вторично анализ и сухо-холодно выслушала, как быть дальше. Мне уже не казалось слово «положительно» хорошим, мне уже ничего хорошим не казалось. Прошла врачей, стала принимать терапию. В общем, позаботилась о себе. 

Дальше надо было позаботиться еще о ком-то. Это я точно знала. Стала волонтерить в одном хорошем фонде, помогающем взрослым инвалидам. Бралась за самую грязную работу: мыть, переодевать, кормить, потому что рисовать, гулять, говорить я не могла. Мама поддерживала деньгами, но это меня перестало устраивать. Не может же пожилая женщина содержать взрослую здоровую дочь. Устроилась на работу, на самую низкую должность, лишь бы работать и кормить себя, хотя бы скромно. Волонтерство не бросила, почти каждый вечер навещала кого-то из своих подопечных. Их на тот момент было трое. 

Всё это было необходимо мне, как воздух. Необходимо, но недостаточно.

Исправить, что возможно

Не знаю, как и с чего вдруг меня осенило, чего же от меня еще требуется. Вот просто однажды на работе, когда собиралась звонить по телефону клиенту, подумала: «А что если позвонить Вите, и сказать, что у меня ВИЧ». 

Витя был моим однодневным бойфрендом до Егора и вполне мог от меня заразиться. Потому что ВИЧ у меня был до Егора, это я точно знала. И я позвонила, прямо с работы. В кабинете никого не было, и я вот так в лоб этому Вите сообщила, что да как. 

Он молчал целую вечность, а потом сказал, что сдаст анализы, и если окажется, что он болен, мне не жить. Вот так просто и честно. 

Я почему-то ему сразу поверила и подумала только: «А что, это будет справедливо». Через неделю нашла в своей двери записку: «Чист. В.». Какое это было облегчение! Но, увы, ненадолго.

Мне взбрело в голову, что я должна предупредить всех, кто может быть потенциально заражен. Искать виноватого мне в голову не приходило. А вот быть виновной и молчать об этом совсем не хотелось. Несколько дней я восстанавливала хронологию событий: где, с кем, когда. Примерно догадалась, от кого заразилась сама, но развивать эту мысль не стала. Просто это помогло определить всех последующих моих партнеров. 

В списке было семь имен. Семь страшных разговоров. Семь непредсказуемых реакций. 

Стала искать их контакты по старым друзьям и потрепанным блокнотам. Я еще ни с кем не поговорила, а список уже сократился до трех человек. Четверо умерли от передозировки еще несколько лет назад. До двоих я дозвонилась быстро, они без проволочек сходили в какой-то мобильный пункт сдачи анализа, получили свои отрицательные результаты, были со мной на связи. Разошлись, удостоверившись, что ничего общего, включая ВИЧ, у нас нет. Напоследок остался Антон. На звонки он не отвечал, и пришлось ехать к нему домой.

Трудный случай 

По старому адресу Антон уже не жил, но я узнала, куда он переехал. Оказалось, что теперь он живет в частном секторе на краю города. Встретил меня дружелюбно, выслушал без эмоций и сказал, что ему плевать, и вообще в ВИЧ он не верит, а если что-то и может вогнать в гроб, так это терапия, уж он, мол, наслышан. 

Я спорила, настаивала, убеждала, приводила примеры, но ничто не работало. Логика Антона казалась ему железной: зачем знать свой статус, если лечиться он не намерен. У него были в запасе тысячи историй, которые будто подтверждали, что легенда под названием СПИД была придумана, чтобы запугать наркоманов и лиц нетрадиционной ориентации, вымостить страхами им дорогу в медучреждения, поставить всех на учет, а может даже истребить токсичной терапией. При этом нашлось множество историй про то, как хорошо живут люди с ВИЧ. И анализы у них как у младенцев, и бодрость небывалая. В общем, я билась как рыба об лед.

Я продолжала к нему ездить под видом дружеских визитов каждую неделю. При этом между поездками всю неделю придумывала новые аргументы в нашем споре. Мне казалось, что если я смогу его вынудить сдать анализы, то, может быть, спасу ему жизнь. Ведь если бы результат был положительным, я бы не отцепилась от него, пока он не начал бы принимать терапию. 

Решение снова пришло неожиданно. Будто невзначай я захватила во время очередной поездки к Антону фотографию Егора из больницы. На фото мы были вдвоем, и тем ужасней было различие между нами. Между здоровьем и болезнью, жизнью и смертью. 

Я не знала, зачем взяла фото, не знала, зачем показала его Антону. Это произошло будто само собой. А когда он молча смотрел на него, я поняла, что дело сделано.

Антон проверился и оказался здоров. Мы вздохнули с облегчением и разошлись. Больше никогда не виделись. 

Конечно, эти хождения по приятелям привели к тому, что сплетни о моем ВИЧ-статусе облетели всех старых знакомых. До открытости перед всем миром в этом вопросе я пока не созрела. Поэтому продала комнату, которая осталась от Егора, купила студию на окраине, нашла новую работу, волонтерить продолжаю, но в другом фонде.

Новая жизнь?

Я вышла замуж. Муж, разумеется, в курсе моего статуса. Врать я разлюбила навсегда. Сейчас мы планируем ребенка. Это не безумие. Под контролем врачей многие ВИЧ-инфицированные успешно рожают, и их дети здоровы. У меня, правда, всё хорошо. Не только внешне, но и внутри. Я больше ничего не боюсь, ни от чего не прячусь. О своем статусе умалчиваю только потому, что у меня пока точно не хватит сил бороться с мифами, которыми до сих пор полна эта тема. Сейчас я занята другим. Но верю, что однажды найду и силы, и нужные слова, чтобы всем всё объяснить. 

Что именно? Да вот то, что я уже говорила в самом начале: «Будущее есть».