Виктория Валикова – врач-инфекционист из Уфы, основатель благотворительной организации Health and Help, которая построила две клиники в Гватемале и Никарагуа. Вместе с мужем-американцем Эндрю Шварком забрала из детского дома двоих детей. Сейчас Виктория беременна еще одним ребенком.
Я далеко не сразу пришла к мыслям о семье. Как и к православию. Когда я поехала в Центральную Америку в качестве врача-волонтера, мне было 25 лет. Я не думала особо о личной жизни. Тем более не могла представить, что когда-нибудь буду венчаться.
Мне свойственна тяга к новаторству, я склонна мечтать о нереальном и пытаться это воплотить. В Уфе я познакомилась с Кариной Башаровой, вместе мы решили построить клинику в одной из деревень. У нас сложился хороший тандем: Карина отвечала за организационную часть, а я — за врачебную.
В Гватемале и Никарагуа, где наша благотворительная организация Health and Help построила две клиники, девочек до сих пор против их воли выдают замуж. Чаще всего им 11–12 лет. Заставляют заниматься сексом, по сути, их насилуют собственные мужья. Нередко это делают и дядя, сосед, отец. Чтобы пойти в школу или получить медицинскую помощь, им иногда нужно пройти все круги ада.
Первые два года нам было очень сложно. Мы много болели: пока клиника строилась, жили в холодном помещении и спали на полу. Временами не было денег на еду, договаривались с разными компаниями, они нам отдавали просроченные продукты. Как инфекционист могу вам сказать, что есть муку с жучками — ничего страшного.
Кроме того, мы не были морально готовы к тому, что откроем вторую клинику в Никарагуа. Это как дети-погодки, когда вторая беременность наступила неожиданно. Мы с Кариной вообще собирались поехать отдыхать, но лежать на пляже стало скучно, и мы стали смотреть разные места. Попали в рыбацкую деревню, где люди отрезаны от цивилизации, и им трудно получить медицинскую помощь. Там мы решили строить вторую клинику.
Первые два года работать приходилось 24/7. Но когда руки чем-то заняты, они не могут опуститься.
Мой ресурс — наша команда. Нужно быть очень вдохновленным, чтобы ехать к нам волонтером из другой страны или с другого континента. А сколько человек помогает нам дистанционно! И очень важно, что результат нашей работы виден сразу: вот они, клиники, вот люди, которые в них лечатся. Если сегодня мы не позаботимся о людях в этой деревне, завтра они могут умереть.
Чем бы ты ни занимался в нашем проекте, ты знаешь: все эти шаги приводят к тому, что люди в Гватемале выздоравливают. У нас есть своя школа испанского языка, в ней готовят волонтеров к поездке. И наши преподаватели знают: они работают не просто чтобы кто-то мог сказать «ола!», а чтобы врач мог понять пациента, а пациент — врача. Чтобы пациент не передозировал себе инсулин и не умер. С такой мотивацией намного легче держаться в команде, намного проще делать работу бесплатно.
Поначалу я думала, что суперспециалист. Я прочитала все учебники в мире, отличница, сейчас всех тут спасу. Но когда ты единственный врач в округе, все твои ошибки — как на ладони. Ты не можешь свалить вину ни на кого — ой, мне не подсказали, ах, лаборатория ошиблась в анализах. Все лекарства прописывал ты, лаборатория — это тоже ты, главного врача на тебя нет.
Потом я обнаружила, что я не такой хороший человек, как думала. Во многих ситуациях веду себя некорректно, у меня недостаточно выдержки. Особенно это проявляется в критические моменты.
Наша миссия: становиться лучше через помощь другим. Если ты годик проработаешь в гватемальской деревне и будешь стараться всё делать по совести, то хочешь не хочешь, всё равно станешь лучше — другой дороги нет.
Для нашей организации становление личности волонтера — не менее важная цель, чем помощь пациентам.
Мы познакомились с моим будущим мужем в Гватемале. Мы жили в одной деревне, я скорее не замечала его, хотя было понятно, что он красавчик. Думала, что это «парень не из моей лиги», как говорят в Америке. А потом он сам стал уделять мне внимание. Признался, что я ему нравлюсь. Напрямую спросил, что я думаю о замужестве, семье, детях, Боге. Дело в том, что Эндрю — православный американец. В тот момент мы как раз открывали вторую клинику. «Какая семья, какие дети!» — подумала я. Но всё-таки взяла время на размышление. И сформулировала ответ. Через полгода мы поженились.
Мне не пришлось задавать ему вопросы, я видела, что это за человек. Эндрю работал на другую благотворительную организацию, был учителем в местной школе. И приходил преподавать английский в клинику для наших врачей. Просто потому, что мы его об этом попросили. Еще он ремонтировал крышу, чинил унитазы, лечил деревья на участке. Редко видишь людей, которые делают что-то бескорыстно, всегда хочется узнать, что ими движет.
Эндрю позвал меня на Рождество к его родителям в Америку. И когда я увидела его семью, поняла, что очень сильно хочу замуж за этого человека. Но еще больше хочу стать частью этой семьи.
Мне никто не верит, но нам с ним даже поссориться не о чем. Эндрю говорит, что брак — это сложно, но лично мне легко. Тут бы сказать, что хорошее затмевает плохое, но плохого нет. Эндрю практически лишен недостатков.
А вот у меня к 30 годам, когда мы венчались, сложились негативные привычки. Например, я хорошо манипулировала мужчинами. К счастью, это отпало еще до замужества. Потому что, во-первых, это не работало с Эндрю, а во-вторых, мы много об этом разговаривали. Многие отрицательные черты у меня пропали в первый год жизни с Эндрю. Это не значит, что я стала идеальной и не делаю ошибок. Но стало намного меньше каких-то дерзких, инфантильных выходок.
Эндрю делает всё, чтобы мне было комфортно. Но комфортно — с православной точки зрения, то есть всё для того, чтобы я становилась лучше как человек. Если я захочу проспать литургию в воскресенье, он некомфортно меня поднимает.
Не знаю, как так получилось, что в гватемальской деревне оказался православный американец. Причем он православный с детства, это из семьи.
Меня в три года крестила бабушка. Родители мои не особо верующие, мама — врач-невропатолог, папа — инженер. В церковь никто не ходил. Мы с друзьями просто иногда приходили послушать церковную музыку. Но нельзя сказать, что я была неверующей. Всё-таки я чувствовала: всё, что происходит в жизни, — это не только моя заслуга.
Когда мы начали встречаться с Эндрю, у нас не было секса. Ни через месяц, ни через два. Для меня, воспитанной в светском обществе во времена «можно всё, что хочется», это было странновато. Спросила его, а он в ответ написал большое-большое письмо, почему для него важно, чтобы мы воздерживались до венчания. Но добавил, что считает нужным принять во внимание и мое мнение на этот счет. Я подумала вначале, что это шутка. А потом просто не могла поверить: «Такое бывает?!» Для меня это был полнейший шок. Эндрю очень красивый, я была уверена, что он всех баб заваливает в первые две недели. Оказалось, всё совершенно иначе.
У меня была большая проблема принятия православия, как у многих людей, которые живут на постсоветском пространстве. Когда ты агрессивно настроен в отношении системы, в отношении бабушек в церквях, которые вечно чем-то недовольны, цыкают и шикают. Когда пытаешься найти максимум негатива во всём. А тут еще сказали юбку надеть, губы не красить, когда иконы целуешь. Ничего не понимаешь — и сплошные «нельзя».
А потом произошло так, что я пообщалась с людьми из организации, где Эндрю работает. У них там почти все сотрудники православные и достаточно образованные — философы, теологи. Они очень доступно умеют говорить с людьми, которые пытаются разобраться с вопросами веры. Мне это очень помогло! Да, странно, что американцы объясняли русскому человеку православие… но мне стало легче. Отпустило желание делать всё наперекор.
Сейчас мы живем в Уфе. Приехали в Россию, потому что хотели забрать из детского дома детей. Здесь это легче сделать, чем, например, в Америке.
Мы считаем, что путь становления человека невозможен без семьи. Для православного человека есть еще вариант — монашество. Только эти два пути помогут личностному развитию, помогут быть ближе к Богу.
Нам неважно, каким именно образом дети придут к нам. Мы забрали из детского дома Айсель и Альберта и узнали, что я беременна. Когда, наконец, мы привезли их домой, я была на шестом месяце. Непростое становление семьи у нас получилось.
Есть дети, у которых меньше всего шансов попасть в семью: те, у кого проблемы со здоровьем, дети неславянской внешности, дети, у которых есть родные брат или сестра. Всё это — наш случай. При этом мы взяли первых детей, которых нам предложили, не стали выбирать.
Я не знала, что смогу любить своего мужа еще больше. Но когда вижу, как он заботится о детях, у меня слезы наворачиваются. Удивительно, насколько сильно он их любит, хотя прошел еще совсем маленький срок. Эндрю каждый вечер их купает, вдыхает запах их волос. Я знала, что он особенный человек, но не знала, что настолько.
У меня постоянно угрызения, что муж проводит больше времени с детьми, чем я. Это не так, но выглядит именно так. Обычно я утром с детьми, а он вечером. Утром можно их покормить и играть-рисовать до обеда. А вечером — ванна, зубки, горшок, книжки на ночь почитать, еще что-нибудь случится. А у меня то эфир, то реклама, то рабочие звонки, и не оторвешь. А я его дергаю с утра.
Эндрю меня жалеет, говорит, что я и так делаю большое дело — выращиваю в себе ребенка.
Считаю, что в семье главный муж. Он берет ответственность на себя. Ну, конечно, вопросы здоровья я решаю, потому что больше ориентируюсь в теме. По многим другим вопросам мы обычно договариваемся, у нас это хорошо получается. У нас общий бюджет, нет разделения обязанностей. Каждый старается максимально быстро сделать то, что не успел другой.
Я понимаю, что мне невероятно повезло. Но и вы верьте, что нормальные мужчины и нормальные семьи остались. Потому что подобные отношения — это не фантастика, а норма, к которой мы должны прийти.
Благодарим Наталью Комиссарову за помощь в подготовке материала
Комментарии