Самая большая проблема у многодетных — проблема ресурсов. Не денег, не возможностей. Ресурсов тишины, свободного пространства, чистоты, внимания, спокойствия. И если вам кажется, что от этого страдают взрослые, то вы никогда не думали о подростках.

Гормональный всплеск, обладающий речью и ограниченной дееспособностью, имеющий паспорт и силушку богатырскую — самое страдающее существо в многодетной семье. Оголенные нервы, опутывающие это существо по периметру, раздражает малейшее дуновение ветерка. Комок комплексов сжимается и разжимается в атомный взрыв немотивированной агрессии. Тропики, где между тропическим ливнем самоуничижения и проблесками упертости проходит полторы секунды.

Рядом с этим полубожественным в своих порывах чудовищем обретаются несколько вполне себе обычных детей и взрослых. Отбирая тишину, чистоту, воздух, воду и зубную пасту. Торнадо гнева и ярости сметает все живое. Родители разгребают завалы, вытаскивают выживших.

«Почему никто не говорит, что быть матерью так сложно?» — вопрошают молодые мамы на форумах. Внимательно читая километры тредов о прикорме, совместном сне, устройстве в школу, выбирая первую учительницу и нанимая репетитора по английскому, невозможно подготовиться к пубертату.

Но в тот момент, когда контакт с ребенком налажен, быт устроен, появилась хоть какая-то ясность в Бермудском треугольнике родительства, происходит это.

Нежный малыш начинает огрызаться. Посреди его тонкой спины прорезаются крылья с перепонками. Обычная бытовая ситуация вдруг оборачивается криками, слезами, хлопаньем дверьми. Тело растет быстрее мозга и стучится в углы. Руки роняют посуду, глаза — слезы. Материнская жалость обменивается на манипуляции и обман. Если ваш подросток вам не врет, вам крупно повезло (гусары, молчать!). Или некрупно, потому что врать тоже надо учиться, как и ходить. При помощи родителей. Падать, рыдать, подниматься и снова пробовать. Нормы морали подвергаются переосмыслению. Деятельному, живому, экспериментальному.

Невозможно быть готовой к пубертату. Не потому, что кровиночка спускает в канализацию годы родительских усилий, манипулирует, страдает и растет. С этим как-то можно смириться. Значительно сложнее смириться с ударами в наше незащищенное мягкое брюшко. Замах, трехгранная дага входит под ребро, проворачивается, выдергивается. Кровь, нет, жизнь, вытекает сквозь пальцы под внимательным взглядом подростка.

Вся моя жизнь подвергается тщательной ревизии, любое слабое место рассматривается пристально. На хрестоматийную фразу «а судьи кто?» я знаю точный ответ. Мой авторитет развенчивается с беспристрастностью гильотины. Головы стыдливых комплексов летят в толпу. Толпа скалится и требует еще.

Никто не говорит о безжалостности подростков. Об их жестокости и требовательности. Бескомпромиссность и категоричность, такие забавные в чужих детях, в своих оборачиваются фанатичностью большевиков. Никто не говорит, что за взросление своего ребенка надо отдать душу. Отдать на препарирование, пытки и убийство. А потом простить палача. Обнять и пожалеть.

Работа палача — сверхурочная, без выходных и отпусков. Палач выходит из раздумий, вокруг вьются комарами младшие. И жертва, вместо размышлений на дыбе, печет оладушки. «Помой, — говорит жертва, — посуду». «Заправь, — добавляет, — постель. И уроки на вторник сделай». Как быть темным властелином, когда от тебя требуют чистить зубы. Кто хочешь будет возмущен.

«Почему никто не говорит, что мои родители — мстительные жестокосердные люди?» — пишет в воображаемом подростковом форуме расстроенный лоб 14 годков.

Лоб только что лишился интернета и страдает. Пытается свернуться в клубок. Из клубка торчат локти и колени. Хочется есть, плакать и разнести все вокруг. Со спинки кровати укоризненно смотрят кумиры минувшего: человек-паук, трансформеры. Ломая ногти, страдалец обдирает наклейки. Былое, ты минуло. Впереди лишь тьма и горечь.

В соседней комнате многодетные родители жмутся друг к другу. Они только что поняли, что через два года количество палачей удвоится, а через три — утроится. Их руки дрожат, их глаза полны безысходности.

Наивный младший снует между скалой боли и островом отчаяния. «Мама, я люблю тебя», — пишет он несмываемым маркером на шторе. «Поиграй со мной!» — кричит он старшему сквозь наушники. Все орут. Мирятся. Едят оладьи.

Почему никто не говорит, что счастье — оно такое?